Страдальцы тщеславия
Я заглянул к поэту буквально на минуточку: мы условились, что наведаюсь к нему и получу в подарок его новый стихотворный сборник с автографом, но и этой минуточкой он не располагал. Впихнув мне в руки тощий томик, любимец муз объяснил:
— Страшная запара. Надпишу потом. Позвонили с телевидения. У них ток-шоу под угрозой срыва, губернатор области, черт знает какой, срочно вызван в Кремль, остальным губернаторам не успеть приехать, вот и просят меня… Ну, на подмену. Нужно, понимаешь, узнаваемое, медийное лицо. Мое. Ох, как я устал!
— О чем шоу? — поинтересовался я.
— Кажется, об импортозамещении.
— Ты разве в этом секешь?
— Там подскажут, что говорить. В крайнем случае прочту поэму. По дороге, в машине, сочиню. Ведь важна не цифирь, а эмоциональный подъем. Отбалаболить каждый может. А опоэтизировать, воспеть… Не всем дано.
И он помчался к приехавшему из телецентра авто.
Вечером я увидел его на экране — припудренного, в галстуке и с пшеничным снопом в руках — среди политиков, каскадеров и певцов. Он рассказывал, как поймал в детстве жабу и как его жена однажды пересолила борщ.
Перепрыгнув на другую программу, я угодил в историко-познавательный диспут, в нем принимал участие знакомый мне журналист. Он повествовал о своих встречах с Ельциным и Черномырдиным, вспоминал Брежнева и Хрущева, с ними он загорал на правительственных пляжах в Пицунде (были продемонстрированы фото их полуобнаженных тел), вспоминал похороны Сталина и обсуждал стратегию внешней и внутренней политики нынешнего президента. Поражали широта связей и цепкость памяти этого всезнавца. Впрочем, репортер, чтобы удержаться на гребне происходящего, обязан общаться с неиссякаемым спектром людей и хранить добытые факты — в непреложной точности. Я не мог не выразить восхищения и позвонил ему.
— Надоело, затеребили, — мрачным голосом отозвался в трубке он. — Рвут на части. А что поделать, если экспертов моего уровня не сыскать днем с огнем? Естественно, все во мне заинтересованы. Я — подлинный кладезь, ходячая энциклопедия.
На другой день из глубокой провинции приехал мой брат и поведал, сколь нелегко ему и всем тамошним жителям приходится: закрылась фабрика игрушек, где работало трудоспособное население, заповедный лес, где люди собирали грибы и ягоды, вырублен, дома после наводнения разрушены, на восстановление нет средств. Я решил: надо обратиться к депутату. Депутаты, даже самых отдаленных областей, как известно, концентрируются в Москве. Мы записались на прием. Но попасть к народному избраннику оказалось непросто. Его референт то и дело переназначал встречу, объясняя: шеф в командировке в ПАСЕ, участвует в Петербургском бизнес-форуме, готовит доклад для выступления перед коллегами-думцами. Я и впрямь видел этого неуловимца на телеэкране — то открывающим мемориальную доску на доме, где жил выдающийся физик-атомщик, то в жюри фестиваля детского танца, то на палубе спускаемого на воду новейшего ракетоносца. Зачастую рядом с ним красовались поэт, который так и не мог найти время надписать мне свою книжку, и журналист, комментировавший происходящее с точки зрения своего гигантского личного опыта. Я обратился к тому и другому с просьбой о содействии.
Но оба, ссылаясь на крайнюю загруженность, откручивались от моих воззваний.
— У меня расписано по минутам, — говорил поэт. — Мчусь в Кремль слушать послание премьер-министра, оттуда — на дискуссию о Владимире Высоцком, она пройдет на Первом канале, в прайм-тайм, а это — топ и хит, пропустить никак нельзя, потом — в передачу «Ресторанный рейтинг», они без меня никуда… Мой свекольник неповторим…
— В Кремле ты наверняка увидишься с депутатом. Замолви словечко…
— Он будет в третьем ряду, со Степашиным и Грызловым, а я — в одиннадцатом, с Кобзоном и Говорухиным, смешивать рассадку категорически нельзя, операторы должны выхватывать лица из гущи строго попеременно: то руководителей страны, то миллионеров, то звезд эстрады и кино, нужно равномерно разбавлять одних другими, чтоб перед зрителем развернулась панорама общего фона и полного единодушия внутри пестрой монолитности…
Журналист тоже уклонялся от моих настояний:
— У каждого свой график. Участия в наглядной агитации и пропаганде.
— Пропаганде чего?
— Себя. Прежде всего. Ну и, конечно, стратегии.
— Какой?
— Продвижения народного бытия к лучшему. Вообрази, обращусь с просьбой к депутату, он — в силу уважения, которое ко мне питает, и единства стоящих перед нами общих задач — не сможет мне отказать, это приведет к тому, что, тратя силы и время на твоего провинциального брата, мы не мелькнем лишний раз на экране, не повторим пункты предвыборной программы, избиратели за нас и наших единомышленников не проголосуют. Как потом расплачусь за провал? А вдруг депутат в ответ о чем-нибудь попросит? И я вынужденно пропущу коронную свою, фирменную полуночную «Россия, вперед! США, назад!» Немыслимо, невозможно! Меня тотчас забудут, спишут со счетов, мое место займет какой-нибудь шаромыжник. Болтунов и прощелыг вокруг полно! Это вопрос громадной политической важности: имею ли право я, облеченный доверием ТВ, безответственно уступать место какому-нибудь жучиле?
Он прибавил, что под началом каждого выдающегося (такого, как он сам) ньюсмейкера трудится специальный штаб, планирующий очередность и продолжительность выступлений в эфире.
На это нечего было возразить.
Брат потихоньку начал собираться обратно в глухомань. Депутату он оставил письменное прошение.
Я готовился везти эту бумагу в приемную народного избранника, когда зазвонил телефон. Случилось несчастье: у поэта умер отец. Поэт рыдал и хотел, чтоб я взял организацию похорон на себя:
— Сам не могу. Срочно улетаю.
— Куда?
— На другие похороны. На рыбалке утонул полномочный представитель… Такая трагедия… Все потрясены. Совсем молодой. Напился и бухнулся с обрыва…
— Ты с ним дружил?
— Нет, конечно. Выпивали иногда. Правда, крепко. До поросячьего визга. В лоскуты. Однажды попали в ДТП. Он нетрезвый сел за руль. Но тогда его откачали… И отмазали.
— Так, может, не лететь? Раз вы не настолько близки.
— Нет, нет, как это — не лететь? На панихиду и погребение приедут самые высокопоставленные люди. Снимать будут все телеканалы. Море цветов. Телеграммы соболезнования. Лимузины и катафалки… А кто придет на похороны моего отца? Соседи по даче? Бывшие сослуживцы? Жалкое зрелище. Очень хотелось бы проводить папу… Но это будет неправильно. С политической точки зрения неэффективно. Целых три дня выпадут из жизни впустую. За это время я успею побывать еще и на праздновании юбилея Следственного комитета, и на дне рождения главы Тувинской Республики… А через неделю мне вообще надо открывать курортный сезон в Геленджике и сразу после этого мчать на карнавал в Рио…
На отпевании скончавшегося старца присутствовали двое: я и мой обменявший билет на более позднюю дату брат. Батюшка, молодой и бойкий, читая молитву, нет-нет да и прерывался и спрашивал:
— А что, сам гений приедет или и поминки тоже проигнорирует? Искренне хотелось бы выразить ему сочувствие. И восторги касательно его стихов. Я рассчитывал: он такой известный, нагрянут журналисты, депутаты, члены правительства, может, и я бы в кадр ненароком угодил…
Сюжет
Я набрал номер. Механический голос — вместо живого человеческого — ответил: «Вы позвонили… (Последовал быстрый перечень цифр.) Можете приобрести этот номер. Перезвоните в «Дисконт-телеком».
Чтобы унять участившийся пульс, я выдержал паузу. Лишь после этого осуществил продиктованную процедуру. «Вот как бывает. Не звонишь кому-нибудь, откладываешь на потом. Ан уже и не поговоришь: номер выставлен на торги. Никому, стало быть, не принадлежит. Пустота вместо человека». (В воображении нарисовалась необитаемая гулкая квартира.)
Мгновенно откликнулся юный девичий приветливый голос:
— Вы позвонили в «Дисконт-телеком».
— Я по поводу номера…
— Можете его приобрести.
— Что случилось с владельцем?
— Подобную информацию не сообщаем.
— Я просто хотел узнать…
— Это конфиденциальная информация.
— Жив бывший хозяин? Понимаете, у него нет близких. Негде справиться.
— Не располагаем. Будете приобретать?
Остаток вечера был посвящен самобичеванию: «Вот чем оборачивается равнодушие. Вот в каком жутком механическом мире очутились. Ничего об отрезанном от тебя небольшим расстоянием человеке не узнать. Речь можно вести лишь о купле-продаже, иначе с тобой говорить не станут».
Я не находил себе места.
Затем посетило крохотное обнадеживающее сомнение. Кажется, я набирал код 495. Может, надо было — 499? Набрав 499, с замиранием ждал. Расхохотался от счастья, услышав не механический, а тот самый, который с самого начала ожидал услышать, голос. Великое благо: говорить с никуда не девшимся, не канувшим собеседником!
…Если бы речь шла о допущенном и благополучно исправленном недоразумении, не стоило бы затевать этот рассказ.
Тот, кому я звонил и дозвонился, был не рад моему звонку. Более того, раздраженно закричал:
— Ты уж вообще! На дворе ночь! Я сплю!
Видно, досада на меня, не звонившего долго, копилась давно. Я услышал массу крайне обидных, ворчливых, обличительных слов.
Сюжет вышеизложенного эпизода обрел небольшое, немасштабное, но очень важное философское истолкование: нужно ли рваться из сил, переживать, терзаться — чтоб в итоге огрести каскад оскорблений? Надо ли добиваться (волнуясь и коря себя) исполнения невозможных, недостижимых желаний? Если, воплотившись, они отхлестом наотмашь отрезвят и нанесут незаживающие раны!
Услышанное, даже если было произнесено вгорячах, не забудется. Не перестанет подтачивать и без того спотыкающееся, стискиваемое болью сердце. Надо ли вообще истово настаивать на своем?
Еще много интересного можно найти тут
